О ДЕФЕКТАХ ПЕРЕВОДОВ С ДРЕВНЕРУССКОГО НА СОВРЕМЕННЫЙ РУССКИЙ ЯЗЫК
(на примере «Слова о полку Игореве»)
Горюнков Сергей Викторович
академик Международной академии социальных технологий
В области исследования функциональной асимметрии головного мозга существует тест, помогающий понять, как одну и ту же интеллектуальную задачу самостоятельно решают правое и левое полушария. Суть этого теста заключается в следующем: испытуемым, у которых специальными лечебными процедурами вызывается временное угнетение функций какого-либо из полушарий, дают прочесть три простейших фразы, одна из которых представляет собой метафору (например, «дырявая голова»), вторая воспроизводит формальную лексическую структуру метафоры («дырявая рубаха»), а третья раскрывает ее прямой смысл («плохая память»). Испытуемые же должны выделить из трех фраз две такие, которые, по их мнению, обладают наибольшим соответствием друг другу. Статистика ответов при этом показывает, что левое полушарие предпочитает пользоваться формальным критерием отбора фраз, игнорирующим смысловую связь («дырявая голова» = «дырявая рубаха»), правое же ориентировано на выявление именно смысловой связи («дырявая голова»=«плохая память»). (Т. В. Черниговская, В. Л. Деглин. Метафорическое и силлогистическое мышление как проявление функциональной асимметрии мозга // Труды по знаковым системам, XIX. Тарту, 1986, с. 71-72).
Результаты теста засвидетельствовали различную функциональную специализацию полушарий в их общем «внутримозговом диалоге». При этом они косвенно подтвердили справедливость некоторых, циркулирующих в психологии, идей о двух основных типах ментальности (имеются в виду идеи Выготского, Пиаже и др.). Более того, они внесли ясность в понимание специфики таких типов: оказалось, что специализация одного из них связана с преобладанием в мозговой деятельности правополушарной функции, а специализация другого – с левополушарной.
Казалось бы: очевидно, что «левополушарникам», т.е. людям с недостаточно развитой функцией правого полушария, категорически противопоказано заниматься теми видами профессиональной деятельности, в которых имеются «подводные камни» лексических неоднозначностей. Так, в области переводов с древнерусского языка на современный налицо ситуация, когда слово, по форме аналогичное современному, означает нечто совсем иное. Примеров достаточно: вещь = слово, корысть = добыча, равнодушие = единодушие, злоба = несчастье, труд = печаль, задница = наследство и др.
Ясно, что при наличии таких смысловых разночтений переводы, выполненные «левополушарными» специалистами, будут иметь весьма сомнительную ценность. Тем не менее, именно «левополушарники» – как это ни парадоксально –испытывают почему-то странную склонность к занятиям переводами с древнерусского на современный русский язык; именно они пытаются почему-то полностью монополизировать данную область профессиональной деятельности, превратить ее в привилегированную сферу своего собственного «самовыражения». За примерами ходить недалеко; достаточно заглянуть в любое из изданий «Слова о полку Игореве», чтобы убедиться: в деле перевода этого литературного памятника с древнерусского на современный русский язык тон задают исключительно «левополушарники».
Рассмотрим, к примеру, фразу «...велить послушати земли незнаеме – Влъзё и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню...». Вроде бы несомненно, что слово «незнаеме» по своему смыслу тождественно здесь однокоренному современному слову; поэтому переводчики обычно со спокойной совестью трактуют выражение «незнаемая земля» как «незнакомая», «неведомая», «неизвестная земля». Но, во-первых, из многих источников известно, что русы в своих военных и торговых предприятиях уже задолго до XII в. н.э. осваивали куда более отдаленные земли, нежели перечисленные в данном отрывке «Слова». Во-вторых, в том же «Слове» Ярославна сравнивает себя с «зегзицей» (кукушкой) незнаемой». В кукушке для древнерусского человека явно не было чего-либо «незнакомого» и «неизвестного»; тем не менее, подавляющее большинство интерпретаторов и это выражение переводят как «неведомая (безвестная) кукушка».
По интуитивно ощущаемому смыслу, однако, это место следовало бы переводить, соотнося кукушку с идеей «покинутости», «брошенности», «ненужности». Но есть ли смысловая связь между «незнаемостью» и «ненужностью»? Русская лексическая база свидетельствует, что есть; когда мы хотим сказать человеку, что он нам не нужен, то выражаемся иногда гак: «Я тебя не знаю и знать не хочу!» То есть: подобно тому как Ярославна – это покинутая мужем, а, значит, никому не нужная «зегзица», так и Половецкая Степь – это ненужная, нежелательная, постылая земля, в которую Игорю, по мысли автора «Слова», не следовало идти.
В том же смысле употребляется слово «незнаемая» и в «Повести временных лет» под 1093 г. – в описании страданий русских людей, попавших в плен к половцам: здесь еще более очевидно, что «незнаемая страна» – это та самая страна, на которую «глаза бы не глядели». Интересно, что и в русских народных песнях, записанных П. Киреевским в середине XIX века, «незнаемой» называется «подмосковная сторонушка», причина пребывания в которой – «неволюшка», «служба царская, государская». То есть и здесь под «незнаемостью» подразумевается не недостаток информации, а эмоциональное неприятие.
Веление «послушати земли незнаеме» исходит от «Дива», который «кличет», сидя «връху древа». Кто такой Див, до сих пор неясно; понятно лишь, что это некое мифическое существо. Но чье оно, на чьей стороне? Если земли, которым Див «велить послушати», – чужие, то он, предупреждая их о походе Игоря, обнаруживает тем самым свою враждебную русичам сущность. И действительно, именно таким он и предстает в подавляющем большинстве комментариев к «Слову». Но почему тогда в дальнейшем тексте «Слова» падение Дива с дерева на землю («уже връжеся Див на землю») изображается в ряду несчастий, постигших Русь («...тьма свет покрыла, по русской земле прострошася половци, аки пардуже гнездо; уже снесеся хула на хвалу, уже тресну нужда на волю...»)? Почему в позднейшей «Задонщине», которая буквально – хотя и не всегда к месту – копирует язык «Слова», Див однозначно локализуется на Руси («Кликнуло Диво в Русской земле»)? Почему в той же «Задонщине» русские князья говорят Дмитрию Донскому: «...пойдем за быструю реку Дон, укупим (т.е. добудем – С.Г.) землям диво, старым повесть, а младым память»? Почему, наконец, сам корень «див» содержит в себе указание на высший уровень положительной оценки, как о том свидетельствует, в частности, лексика памятника первой половины XIII века – «Слова о погибели Русской земли» («...многими красотами удивлена еси: озеры многими удивлена еси, реками и кладязьми..., дивными зверьми, ...селы дивными...»)?
Думается, что буквальное понимание сцены с Дивом, якобы предупреждающим половцев, слишком явно игнорирует метафорическую природу языка «Слова». И намного правильнее, наверное, было бы допустить смысловую связь между велением Дива «послушати земли незнаеме» и знаменитым «иду на вы» Святослава.
А вот более сложный пример. В свое время было замечено, что в описании исполнительской манеры Бояна нарушен принцип смыслового параллелизма: в облаках он летает орлом, по земле бегает волком, а по древу «растекашется» почему-то не очередным каким-либо животным, а – мыслью. Естественно, возник вопрос: не вкралась ли сюда ошибка в прочтении текста первыми издателями «Слова» (а может быть, и более ранними переписчиками), и не говорилось ли в первоначальном тексте вместо «мысли» о каком-то животном? Действительно, вскоре оказалось, что «мысль» можно истолковать как сохраненное областными диалектизмами «мысь» – белка, векша. (К слову сказать, в скандинавской мифологии именно белка снует вверх и вниз по «мировому древу» – ясеню Иггдрасилю, обеспечивая информационный обмен между орлом на вершине ясеня и драконом в его корнях). С тех пор сразу же завязалась и по сей день не стихает дискуссия: о «мыси» идет речь в «Слове», или все же о «мысли»? А поскольку ниже в «Слове» вновь говорится о «мысленном древе», то, понятно, что перевешивает обычно мнение сторонников второго варианта прочтения. Зато никому почему-то не приходит в голову, что сам речевой и образный строй «Слова» требует сохранения обоих прочтений, – ибо вся смысловая структура «Слова» глубоко и принципиально метафорична. То есть в данном случае сперва дается чувственный образ, а затем его иносказательная сущность. Так, если сначала говорится о десяти соколах, напускаемых на стаю лебедей, то затем поясняется, что речь идет на самом деле о пальцах («перстах»), возлагаемых на струны. Соответственно, если сначала изображается картина природы с орлом в небе, белкой в кроне дерева и волком на земле, то затем становится ясно, что речь идет о модели иносказания: орел – это ум, белка – мысль, а волк рыщет не просто «чрез поля на горы», но по некой символической «трояновой тропе».
Что это за тропа? И почему «трояновыми» называются в «Слове о полку Игореве» и века, и земли («были вечи трояни», «на седьмом веце трояни», «Обида... вступиша девою на землю трояню»)? Для «левополушарников» здесь нет проблемы: Троян – это или древнерусский языческий бог, или римский император Траян. Первое объяснение подтверждается упоминанием бога Трояна среди других языческих древнерусских богов в одном из письменных памятников XII века; оно делает понятным «века трояновы» как времена дохристианской, языческой Руси. Но оно не объясняет, почему «трояновой землей» называется в «Слове» чужая территория на Дону – ведь русская земля «уже за шеломянем еси». Второе объяснение делает понятным, почему сказания о Трояне-Траяне известны главным образом у южных славян (болгар, сербов) и румын; оно способно и «тропу трояню» объяснить как указание на следы деятельности римского императора. Но оно наталкивается на несоизмеримость понятий «чужого императора» и «своего бога», не говоря уже – опять-таки – о «земле трояновой» у Дона.
Для «левополушарников» бесспорно, что их собственный культурный кругозор неизмеримо превосходит кругозор автора «Слова». Однако если мы обратимся к тому общему контексту, в котором «троянова тематика» освещалась западноевропейской и византийской литературой конца I – начала II тысячелетий н.э., то увидим, что этот контекст неразрывно связан с окончательным утверждением в общественном сознании некой универсальной исторической концепции, основанной на синтезе христианских представлений и античного наследия. Эту концепцию, слившую воедино библейскую и римскую («энейско-троянскую») мифоисторические традиции, мы находим и у византийского хрониста Иоанна Малалы, и у автора «Истории королей Британии» Гальфрида Монмутского, и в «Истории франков» Григория Турского, и в «Младшей Эдде» Снорри Стурлуссона. Была известна эта концепция и в Древней Руси – из переводов «Хроники Малалы», вошедших в хронографы домонгольского времени. (Одна из глав труда Малалы так и называется: «О троянских временах»). – Вот на эту-то концепцию и указывают данные «Слова о полку Игореве»: прошлое – это «века трояновы», а настоящее – «седьмой век троянов», т.е. 6693 год по библейской хронологии (один век считался равен тысячелетию, как об этом свидетель- ствует Иоанн Дамаскин), или 1185 г. н. э. – год Игорева похода.
Из концепции следует, что «земля троянова» должна находиться там, где в настоящий момент свершается описываемая история: в месте разгрома князя Игоря половцами у синего моря на Дону («...Обида... вступила девою на землю трояню, въсплескала лебедиными крылы на синем море, у Дона плещучи...»). Соответственно, из концепции следует, что «тропа трояня» – это сам исторический процесс, который можно постигнуть лишь «скача по мыслену древу», «летая умом под облаками» и «свивая славу давнего и нынешнего времён».
Но если «тропа трояня» – это «тропа истории», то вся изображаемая в «Слове» картина «мысленного древа» оказывается ничем иным как моделью творческого процесса. То есть в «Слове» чётко обозначено противопоставление друг другу (по вертикали) двух типов реальности: внеязыковой – внизу и языковой – вверху. Внеязыковая реальность – это живая действительность в её исторической протяженности; языковая же – это «ум», воплощенный в так называемом «языковом знании» (современный технический термин). Внеязыковая реальность отражается в языковой, но отражение, как обычно, весьма далеко от совершенства. Поэтому «ум» всегда в поиске: он «летает под облаками» и нуждается в том, чтобы его скорректировали – «истягнули» и «заострили». Корректировочную же функцию осуществляет рефлексирующая и логизирующая мысль, которая снует вверх и вниз по древу, соединяющему обе реальности – внеязыковую и языковую, фиксируя несоответствия между ними и внося поправки в «ум» («свивая славы»).
В свою очередь, и «древо» здесь не случайно: в терминах науки о мифах это образ, воплощающий универсальную концепцию мира – мировоззренческую парадигму, задающую рамки и направления для раннеисторической мысли.
Еще один непростой пример – интерпретация выражения «время Бусово». Это время вспоминают, согласно «Слову», готские девы в своих песнях («поютъ они время Бусово, лелеютъ месть Шароканю»). Для «левополушарников» здесь все предельно понятно: достаточно отыскать в документах, связанных с готской историей, сходное по звучанию имя какого-либо персонажа, чтобы объявить его «тем самым Бусом». Например, в книге Иордана «О происхождении и деяниях готов» зафиксировано имя некоего антского князя Боза, которого готы под предводительством их вождя Винитария победили в сражении во времена нашествия на Восточную Европу гуннских орд. Вот и кочует с тех пор этот Боз в комментариях к «Слову» из одного издания в другое, и редко кто обратит внимание на нелепость ситуации: готы воспевают времена не своего собственного вождя Винитария, победителя антов, а времена побежденного Боза, которого к тому же Винитарий предал позорной казни через распятие.
Нелепость, однако, устраняется, если объяснение имени «Бус» искать не в области гото-антской истории, а в области готской мифологии, изложенной в «Младшей Эдде» Снорри Стурлуссоном. Согласно этой мифологии, все германские племена возводили свою генеалогию к тому или иному сыну бога Одина: сакская родовая аристократия считала себя происходящей от Вегдега, франкская – от Сиги, норвежская – от Сэмунда; датские Скъельдунги считали себя происходящими от Скъельда, шведские Инглинги – от Ингви и т.п. К какому сыну Одина возводила свое происхождение готская родовая аристократия, «Младшая Эдда» не сообщает (в ней говорится лишь, что «страной готов» называлась некогда Дания); но в готской хронике Иордана говорится о том, что эта аристократия называлась династией Бальтов (Бальтингов). Имя «Бальт» соотносимо с именем сына Одина «Бальдр»; о Бальдре же известно (из содержания стихотворной «Старшей Эдды» и прозаической «Младшей»), что он был предательски убит, а затем отмщен. А мстителем за убийство Бальдра явился, согласно «Деяниям датчан» Саксона Грамматика, сын Одина Бус.
И «Младшая Эдда», и «Деяния датчан» написаны позднее «Слова о полку Игореве»; однако содержание этих книг является не выдумкой их авторов, а письменно зафиксированной ими устной фольклорно-мифологической традицией, возраст которой измеряется тысячелетиями. Поэтому все такого рода данные заслуживают самого серьезного внимания. А из них следует, что «петь время Бусово» означало для готов – прославлять свою священную историю: воспевать свершение великой мести за предательское убийство готского первопредка. Одновременно эти данные проясняют смысл и второй части фразы («лелеютъ месть Шароканю»). Воспевание мифических времен свершения мести за Бальдра оказывается как бы смысловым камертоном, позволяющим перейти от идеологического вступления к текущей злобе дня – к воспеванию мести за Шарукана (Шарукан – половецкий князь, дед Кончака, разгромленный русскими князьями в начале ХП века и находившийся, видимо, в союзнических или даже родственных отношениях с крымскими готами).
Примерам «левополушарных» толкований тех или иных мест «Слова» нет числа. Вот, например, описание смерти Изяслава Васильковича, сопровождающееся словами: «Дружину твою, княже, птиць крилы приоде, а звери кровь полизаша». Это место «Слова» никогда не считалось «тёмным». Наоборот, картина выглядит предельно ясной: дружина Изяслава полегла в бою, и вот уже птицы и звери собрались на свой пир, чтобы поклевать мяса, полизать крови. А между тем для читателя, чуткого к выражаемой в слове художественной правде, здесь очевидна фальшь, абсолютно необъяснимая с точки зрения буквального понимания данной сцены. В самом деле, где это видано, чтобы звери ограничивались лизанием крови, когда вокруг – горы трупов? Да и слова «дружину <…> птиць крилы приоде» поражают неестественностью образа птиц, сидящих на трупах с растопыренными крыльями; так сидят лишь больные птицы. Но фальшь исчезает, если допустить, что на самом деле в описываемой сцене метафорическими средствами выражено языческое представление об обладании человеком двух душ: первой в образе крови и второй в образе птицы. Первая душа дается человеку при рождении и по смерти подлежит исчезновению, вторая же даётся после «второго рождения» – обряда инициации – и по смерти улетает на небо. («При посвящении юноша как бы получал новую душу…» – В. Я. Пропп. Исторические корни волшебной сказки. М., 1998, с. 191В.рическиминоческой семантики).
Представления о двухфункционально разных душах(при нередком гораздо большем их номинальном количестве), из которых одна, свободная, после смерти улетает, а другая, телесная, остается с телом до полного его разложения, были в древности весьма распространёнными. (У египтян известны ка и ба, у геков – психэ и пневма, у китайцев хунь и по и т. д.). В мифах противопоставление телесной души свободнойдуше даётся как противопоставление души живого человека душе умершего: «душа живого человека умирает вместе с ним; душа (или дух) умершего – это совсем иное существо». (С. А. Токарев. Душа // Мифы народов мира: в 2 т. М., 1980, т. I). Зафиксированы остаточные следы таких представлений и в славянских культурах, что делает правдоподобным их широкое бытование на Руси начала второго тысячелетия н.э. Здесь языческое представление о двух функционально разных душах должно было исчезнуть далеко не сразу, найдя себе временную опору в новой, различавшей «душу» и «дух», догматике: «Дух на небо иде, а душа – в землю» (Славянские древности: в 5 т. М., 1999, т. 2). А в двоеверной атмосфере XIIв. неизбежно должны были совмещаться и открыто выражаемая христианская концепция души («изрони жемчюжну душу изъ храбра тела чресъ злато ожерелье»), и завуалированная мифопоэтической иносказательностьюеё дохристианская трактовка.
Ещё пример. В «Слове» говорится о полоцком князе Всеславе, рыскавшем волком в ночи: «Из Кыева дорискаше до кур Тмутороканя». Наиболее частое прочтение выражения «до кур» основывается «левополушарными» переводчиками на синонимии «кур» = «петух». То есть предполагается, что выражение «до кур» означает «до петухов» или «до пения петухов». Иногда даже сюда вносят свою, вытекающую из «петушиного» прочтения, иносказательность – «до рассвета». Однако такое прочтение слов «до кур» не имеет под собой опоры ни в данных древнерусской письменности, ни в фольклоре. Да и в стилистическом плане оно предполагает форму «до кур в Тмутороканъ», а не «до кур Тмутороканя» (цель-то все-таки — Тмутороканъ, а не куры). Поэтому гораздо обоснованнее было бы здесь использование другого, менее употребительного значения слова «кур», а именно того, которое связано с источником «дыма» – с человеческим жилищем. То есть «кур» «Слова о полку Игореве»т – это то же самое, что и «дым» «Повести временных лет» («вдаша от дыма мечъ») – жилище с очагом. Отсюда – «куренная», то есть «курная» изба; «курень» – легкая постройка, землянка, хата, кухня, пекарня; комплекс усадебных построек под одной крышей. И отсюда же – «курить»: топить баню, коптить рыбу, добывать смолу путем перегонки и др.
Данный пример – не единственный где «левополушарные» переводчики выдумывают птицу (петуха) на основе лексического материала, не имеющего на самом деле к птицам никакого отношения. Например, в «Слове» имеются слова: «ни хытру, ни горазду, ни пытьцю горазду суда божия не минути». Д. С. Лихачёв перевёл эти слова так: Ни хитрому, ни умелому, ни птице умелой суда божьего не миновать». (Слово о полку Игореве. М.- Л. Наука, 1950). Так же поступил О. В. Творогов, заменивший в первоисточнике слово «пытьцу» на «птицу» (Памятники литературы Древней Руси. XII в. М. 1980). И так же поступил И. П. Ерёмин, давший к слову «пытьцу» ссылку на чтение «птицю». (Слово о полку Игореве, серия «народная библиотека», М., 1968). В переводе он, правда, поправился: «Ни хитрому, не умному, ни ведуну разумному суда божия не миновать». Но это – редкое исключение.
Между тем по общему смыслу здесь намного уместнее было бы слово «пытец» (в дательном падеже древнерусского написания – «пытьцу»), Пытец – это пытливый, ищущий человек (у В. Даля читаем: «пытать золото, серебро – узнавать пробу или степень чистоты его»). Поэтому всё выражение следует читать, придав ему более современный речестрой, как «ни хитрецу, ни удальцу, ни пытливому молодцу суда божьего не миновать».
Насколько грубо способен «левополушарный» подход искажать смысл всего, к чему он прикасается, показывает анализ переводов одного из самых поэтичных мест «Слова о полку Игореве» – сцены ночного бегства Игоря из половецкого плена. Но сначала приведем эту сцену целиком по тексту первого издания 1800 года. Нужно только помнить при ее чтении, что пунктуация привнесена сюда редакторами первого издания, она отражает их личное понимание смысла текста; в первоисточнике же (погибшем в пожаре Москвы в 1812 г.) не было ни правописания, ни строчных знаков, ни разделения слов.
«Прысну море полунощи; идуть сморци мьглами; Игореви Князю Богъ путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу. Погасоша вечеру зари: Игорь спить, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля мерить отъ великаго Дону до Малаго Донца. Комонь въ полуночи. Овлуръ свисну за рекою; велитъ Князю разумети. Князю Игорю не быть: кликну стукну земля; въшуме трава. Вежи ся Половецкий подвизашася; а Игорь Князь поскочи горностаем къ тростию, и белымъ гоголемъ на воду; въвръжеся на бръзъ комонь, и скочи съ него босымъ влъкомъ, и потече къ лугу Донца, и полете соколомъ подь мьглами избивая гуси и лебеди, завтроку, и обеду и ужине. Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потере, труся собою студеную росу; претръгоста бо своя бръзая комоня».
Традиционные переводы этого отрывка рисуют крайне шумную картину бегства Игоря: «Вспенилось море в полуночи» («взволновалось», «всплеснулось», «взыграло», «вздыбилось»), «идут с тучами вихри» («смерчи вдут туманами», «вихрь промчался», «мгла столбом поднимается», «идут смерчи облаками»), Овлур свищет коня за рекой, подавая заодно князю Игорю сигнал к бегству «кликом»; в других вариантах перевода «кликнула» земля, а не Овлур, и она же еще и «стукнула» («застучала земля под копытами коней», «застонала земля», «вздрогнула земля», «и от клика того – земля задрожала»); зашумела трава; «задвигались вежи половецкие» («зашатались шатры половецкие», «двинулись заставы половецкие», «буйным ветром вежи всколыхнулись»). «А Игорь князь горностаем прыгнул в тростники...» и т. д. Легко понять недоумение, сквозящее в законном вопросе одного из исследователей «Слова» – А. К. Югова: «Да как же это половцы не проснулись и тотчас же не схватили Игоря?» Ведь известно (из летописных пересказов этого события – С.Г.), что «Игорь крался, стараясь пройти половецкий стан неслышно, он был «ужасен и трепетен»... Но смотрите, какой грохот, гром устраивают из этого потаенного бегства наши переводчики...» (А. К. Югов. Думы о русском слове. М., 1972, с. 178).
Тот же А. К. Югов заложил основы для принципиально нового прочтения сцены бегства Игоря. Он указал на то, что в выражении «вежи ся половецкии подвизашася» слово «вежи» нужно читать не в именительном падеже множественного числа, а в родительном падеже единственного числа, который в древнерусском языке часто был беспредложным (для примера: в Лаврентьевской летописи, дающей свое изложение похода Игоря на половцев, есть фраза «Наши же видевше их, ужасошася и величанья своего отпадоша», которая переводится как «Наши же, увидев их, ужаснулись и от величанья своего отказались», то есть – поскромнели). Иными словами, Югов понял, что выражение «вежи ся половецкии подвизашася» надлежит переводить как «от вежи половецкой отдалились» (в своей работе он дает этой корректуре подробное обоснование, ссылаясь на известный оборот «зла подвизайся», который комментаторы достаточно единодушно переводят как «от зла удаляйся»).
К сожалению, Югов не стал развивать свою догадку дальше, поскольку думал, что от вежи отдалились Игорь и сопровождавшие его помощники и сообщники. А это противоречит контексту сцены бегства. Но тогда кто же отдалился от вежи?
Чтобы это понять, нужно заново перевести весь отрывок с самого начала.
Описание сцены бегства Игоря начинается в «Слове» с описания ночного пейзажа: «Прысну море полунощи, вдуть сморци мьглами». Впечатление динамичности создается здесь глаголом «прысну» и выражением «сморци мьглами». Но «прысну» указывает на очень легкое, почти бесшумное действие, способное вызвать на воде лишь нечто вроде ряби, а «сморци мьглами» безо всякого насилия над языком переводятся как «клубы туманами». И все вместе создает картину природы, знакомую каждому наблюдательному человеку: заходит солнце, появляется ночная прохлада, свежий ветерок морщинит водные просторы. То есть фразу «прысну море полунощи, идуть сморци мьглами» нужно переводить не как картину взбесившейся природы, а как картину разлившейся в природе глубокой ночной тишины: «Пала зыбь ночная на воду (на море), клубятся туманы».
Следующая фраза: «Игореви Князю Богъ путь кажет из земли Половецкой на землю Рускую, къ отню злату столу» – практически не нуждается в переводе. «Погасоша вечеру зари» – здесь тоже все ясно. А вот далее: «Игорь спить, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля мерить от великаго Дону до малаго Донца» – смысл понятен, но речестрой тут явно не современный, зачем же его реанимировать? Не лучше ли сказать так, как сказали бы сегодня: «Игорь полудремлет»? Но если он «полудремлет», то он не может «мыслить» в современном понимании этого слова, то есть не может осознанно и логично контролировать свою мысль, – он может только витать в каких-то смутных видениях, мечтать, грезить. И действительно, в народном языке понятие «мысль» охватывает собою куда больший круг психических явлений, чем это происходит при современном толковании термина: «мысли», по В. Далю – «то, о чем мечтается, что желается»; фольк.: «мысли-гусли» (у Киреевского); «мыслиться» – «нравиться»; «жить одной мыслью» – «жить дружно, в согласии» и т. д. – Поэтому выражение «Игорь спить, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля мерить отъ великаго Дону до малаго Донца» лучше переводить как «Игорь полудремлет, Игорь в грезах поля мерит от великаго Дона до малаго Донца».
Этим предложением как бы завершается описание картины разлитой в природе глубокой ночной тишины.
Затем в тишину вторгается действие: «Комонь в полуночи Овлуръ свисну за рекою; велить князю разумели. Князю Игорю не быть: кликну...». «Разумети» – «разуметь», то есть «приготовиться», «быть готовым к побегу», как это совершенно правильно и переводится. Но кому принадлежат слова «Не быть [не оставаться в плену] князю Игорю»?
Если учесть, что речь в них идет о принятии решения о бегстве, то очевидно, что само решение исходит от Игоря, а лексическая форма его выражения принадлежит автору «Слова». Однако буквальный перевод этого лексического выражения здесь не слишком уместен; адекватнее выглядит такой перевод: «Решился князь Игорь!» А стоит согласиться с таким переводом, как сразу же становится ясно, кто затем «кликнул» – «кликнул» сам Игорь. То есть он откликнулся на свист Овлура.
Почему же половцы не услышали Игорева «клика»? – Здесь мы подходим к самому главному месту рассматриваемой сцены – к переводу выражения «стукну земля, въшуме трава».
Традиционный перевод слова «стукну» исходит из молчаливо принимаемого за аксиому допущения, что корень этого слова – «стук» (притом, что в другом месте «Слова» для изображения картины дрогнувшей земли использовано выражение «тресну»). Аргументом в пользу такого перевода данного места «Слова» служит обычно его формальное сходство с фразой из «Повести временных лет» под 1091 годом: «В се же время земля стукну, яко мнози слышаша». Но в ПВЛ использована метафора очень сильной грозы, что разъяснено в специальной литературе (Славянские Древности: В 5 т., т. 2, с. 331). То есть источником «стука» в современном понимании этого слова является ПВЛ сама ужаснувшая людей гроза, а вовсе не земля, которая лишь приняла на себя её шумовые проявления. А это значит, что древний корень «стук» следует рассматривать как производное от корня «тук», варианты использования которого («со-тук-нуть», «со-так-нутъ», «со-тык-нутъ») выводят на общеславянский корень «тк», содержащий в себе идею «касания», «соприкосновения». «Соткать» – совершить работу, связанную с многократно повторяемой операцией «соприкосновения»; «соткнутие», по Далю – «однократное действие по глаголу соткнуть (см. стыкать)». То есть выражение «стукну (со-тукну, со-ткну) земля» может быть понято в контексте ситуации соприкосновения чего-то с землей. Соприкосновения – чего? Конечно же, Игорева «клика», который принимается землей и тонет в ней. А если еще учесть, что «тук», по Далю, – это и «перегной, чистый чернозем, удобряющий землю и составляющий в смеси с ископаемою разностью почву; почвенный тук, перегнившие животные и истлевшие растительные вещества; удобрение, назем разного рода», – то смысловая конструкция станет еще более ясной: земля своей жирностью, вязкостью, густой массой принимает на себя клик Игоря, топит его в себе и тем самым сводит на нет.
Трава достигает того же эффекта обратным действием: своей способностью громко шелестеть на ветру она заглушает Игорев клик, «вшумливает» его в себя («въшуме», а не «зашуме»). Создается как бы пара антитез, типичных для речевого строя «Слова»: нейтрализация Игорева «клика» достигается одновременным взаимодействием «немоты земли» и «шума травы»; он оказывается не услышан половцами потому, что «утонул в земле, в шуме травы затерялся». Все вместе – и земля, и трава – принимают клик на себя, «блокируют» его; вся природа в этот момент – на стороне Игоря, все помогает его побегу, – в отличие от исходной ситуации, когда природа была против Игорева похода («Солнце ему тьмою путь заступаше; нощь, стонущи ему грозою, птичь убуди; свисгь зверинь всьста...»).
Вот теперь становится ясно, кто удалился от вежи. Если «земля приняла, трава заглушила» клик Игоря, то все вместе – и земля, и трава – удалили его от вежи половецкой, унесли прочь: «[от] вежи ся [сея] половецкия подвизаша», а не так, как прочли и затем бессознательно отредактировали это место позднейшие переписчики – «вежи ся половецкии подвизашася». Где же тут шум, где грохот? «Так пренебрежение к специфическим оборотам древнерусского языка приводит к неправдоподобному, бутафорскому переводу одного из тончайших мест «Слова» – ночного бегства Игоря из половецкого плена» (А.К. Югов. Думы о русском слове).
Завершается сцена бегства фразой: «Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу: претръгоста бо своя бръзая комоня».
Фраза эта переводится обычно так: «Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, труся собою (или отряхивая с себя) студеную росу; надорвали (загнали, утомили) они своих быстрых коней».
С формальной точки зрения трудно что-либо возразить против такого перевода; однако остается ощущение его механичности, примитивной прямолинейности. В самом деле: получается, что вроде и рады были бы Игорь с Овлуром продолжать скакать верхом на конях, да вот незадача – кони надорвались; делать нечего, приходится проявлять дополнительную изобретательность, то есть превращаться в сокола и волка и продолжать путь уже в новом обличье. – Очевидно, что в этом переводе нет главного: впечатления метафоры. А нет его, похоже, потому, что слово «коли», обладавшее некогда в русском языке самостоятельным смыслом, заменено переписчиками и самыми первыми переводчиками на более понятную современному слуху связку «коли.., тогда…».
В словаре В. Даля одно из значений слова «коли» – «буде». В свою очередь, «Словарь русских народных говоров» приводит к слову «буде» синонимы «словно» и «будто», – что придаёт всей сцене бегства уже чисто метафорический смысл: Игорь словно (будто) сокол полетел, а Овлур словно (будто) волк побежал».
Но с какой стати тогда надорвались (утомились) кони?
Термин «претръгнути» переводят обычно как «замучить», «изнурить», «загнать» (о лошадях); «надорвать», «надсадить»; «разорвать», «перервать»; «переломить»; «прервать», «прекратить». Можно заметить, однако, что все эти значения охватывают собою достаточно узкую, специализированную сферу понятий, соотносимую с представлением об активном действии. На существование же более широкой сферы понятий, образуемых корнем «торг», указывает круг значений типа «вос-торг-аться», «в-торг-аться», «ис-торг-ать», «рас-торг-ать» и т. п., где общий смысл задается не только корнем, но и приставкой, определяющей направление действия (вверх, внутрь, вовне, в разные стороны). В этой более широкой сфере понятий (представленной, кстати, в Слове» выражением «выторже»), выражение «претръгнути» могло бы быть осмыслено как «превзойти», «превозмочь». А при таком истолковании выражения удалось бы и всю фразу перевести именно как метафору: Игорь и Овлур летят соколами и бегут волками не потому, что у них нет другого выхода (надорвали коней), а потому, что они превзошли собственных коней в скорости. Чем они их превзошли? – Конечно же, собственным стремлением поскорее оторваться от возможной погони, собственным нетерпением, которое как бы несется впереди коней, «труся собою студеную росу».
Но тогда и метафоризм всей фразы приобретает ещё более ярко-выраженный смысл. Правда, выразить этот смысл на современном языке, следуя букве оригинала, трудновато, – придётся отдать предпочтение не букве, но духу выражения. Что поделаешь, экономность древнерусского языка в сочетании с его смысловой многозначностью не оставляет нам другого выхода: если мы хотим восстановить смысл текста, а не его форму, то неизбежно должны отказываться и от давно умершего, практически невосстановимого речестроя.
Восстановленный же смысл должен будет выглядеть так: «То не Игорь соколом полетел, не Овлур волком побежал, труся собою студеную росу – то их нетерпение собственных коней опередило».
В заключение приведем всю сцену бегства Игоря – в ее реконструированной форме – полностью:
«Пала зыбь ночная на воду; клубятся туманы. Игорю князю Бог путь кажет из земли Половецкой в землю Русскую, к отчему золотому престолу. Погасла вечерняя заря. Игорь полудремлет, Игорь в грезах поля мерит от великого Дона до Малого Донца.
Коня в полуночи Овлур свистнул за рекою, велит князю приготовиться. Решился князь Игорь! Откликнулся; земля приняла, трава заглушила его клик, унесли от вежи половецкой. А Игорь князь горностаем прянул в камыши и белым гоголем на воду; взметнулся на борза коня и скочил с него серым волком, и побежал к лугу Донца, и полетел, словно сокол, в тумане, избивая гусей и лебедей к завтраку, обеду и ужину. Но то не Игорь соколом полетел, не Овлур волком побежал, труся собою студеную росу – то их нетерпение собственных коней опередило».
Сергей Викторович Горюнков
академик МАСТ